Одно стихотворение

[SB]

Глеб Горбовский * * * КОГДА КАЧАЮТСЯ ФОНАРИКИ НОЧНЫЕ Когда качаются фонарики ночные И тёмной улицей опасно вам ходить, — Я из пивной иду, Я никого не жду, Я никого уже не в силах полюбить. Мне лярва ноги целовала, как шальная, Одна вдова со мной пропила отчий дом. А мой нахальный смех Всегда имел успех, А моя юность покатилась кувырком! (1) Сижу на нарах, как король на именинах, И пайку серого мечтаю получить. Гляжу, как сыч, в окно, Теперь мне всё равно! Я раньше всех готов свой факел погасить. Когда качаются фонарики ночные И чёрный кот бежит по улице, как чёрт, — Я из пивной иду, Я никого не жду, Я навсегда побил свой жизненный рекорд! (1) Вариант — «А моя юность раскололась, как орех».

[SB]

Из поэтического наследия моего большого друга Владислава Малиса (1940 – 2006) * * * ПАМЯТИ ВЛАДИМИРА ВЫСОЦКОГО Щеглы, чижи и канарейки, Лаская слух счастливым гамом, Клевали заданные гаммы, Как вдруг взорвался соловейко. Руладой из комочка плоти На волю высоко за очи – Его Высочество Володя, Его Владычество Высоцкий. Ах, как загнул коленце круто! Рад – небо в клетку приоткрыли, Стреножат нас земные путы, А птице дал Всевышний крылья. Не голос, а раскаты грома – Все фаны враз офонарели, И ошалелый лабух Рома Рассыпал трели по «фанере». Но песне всё адептов мало, И, увлекая шар земной, Плыла гитара, как тиара, Над патриаршею Москвой. Россия, упиваясь, пела. От соловьев хрустели ветки… Душе невмочь – и отлетела Из тела напрочь – в ночь из клетки… 27.12.1999

[SB]

Владислав Малiс (1940 – 2006) * * * МАТУСI Ми знову стрiлись увi снi З тобою, моя люба ненько, В Морфея потай два серденька В обiйми линуть навеснi. Нiкого так я не кохав, Анi жiнок, анi онукiв, Та крає серце вiд розпуки: Чому вiрша тобi не склав? Не склав ще за твоє життя. Чи є слова любовi вартi? Даремно янголи на вартi Чатують вхiд у небуття – Не стримати самотнiх душ. Все ближчає Небесна Брама. Не поринай у тугу, мамо, Чекай, я вже до тебе йду. 04.2000

[SB]

Владислав Малис (1940 – 2006) * * * ИНФАРКТ Вдоль стенки в тихую обитель Прокралась тень, слизнула свет. Напомнил неслуху Учитель, Что вечных двигателей нет. Десницей тронул колокольчик, И первый прозвонил звонок. – Спасибо за науку, Отче, Запомнит грешник твой урок. Три парки только усмехнулись, Разрыв скрепили узелком, И нити дальше потянулись За ускользающим клубком. 10.1997

[SB]

Владислав Малис (1940 – 2006) * * * ГОЛОВОСЕКИ Нью-Йорк. Горит торговый центр. И дом-близнец, торговый центр, С братишкой преломив цыгарку. Мне их не жалко ни на цент, Не грустно даже ни на цент. Ведь мне – ни холодно ни жарко. На день предтечи усечен Колосс могучий – Пентагон. – Прими от «Боинга» подарки! Из окон – люди-спички – вон. Плывет по убиенным звон, А мне – ни холодно ни жарко. Ого, какой курсак валют! Доллары куры не клюют. Старуха косит. Мне – приварка. Скирдуют люд. Бен-Ладан лют. Кольчуги курвы продают, А мне – ни холодно ни жарко. Уютно в комнате моей. Зашторю окна. Бронь на дверь. Урчит блаженно кофеварка. И пусть за окнами метель, Джихад, пожары и шрапнель, Мне здесь ни холодно ни жарко… ПОКА – ни холодно ни жарко. 11.09.2001 Примечание: 11 сентября – Усекновение головы Иоанна Предтечи

[SB]

Владислав Малис (1940 – 2006) * * * ЖУРАВЛИ В седине пробивается просинь – Лес прощальную песню поет, И глазами припухшими осень Журавлей провожает в полет. Улетает последняя стая, Небосвод отсекла борозда. Упокоенный облаком, тает Утлый чёлн родового гнезда. Водяной, зябко ёжась на ложе, Ноги кутает в плед ледяной. Сердце дума тяжелая гложет: – Воротится ли стая весной? 12.1999

[SB]

Rudyard Kipling * * * IF If you can keep your head when all about you Are losing theirs and blaming it on you, If you can trust yourself when all men doubt you, But make allowance for their doubting too; If you can wait and not be tired by waiting, Or being lied about, don’t deal in lies, Or being hated, don’t give way to hating, And yet don’t look too good, nor talk too wise: If you can dream – and not make dreams your master; If you can think – and not make thoughts your aim; If you can meet with Triumph and Disaster And treat those two impostors just the same; If you can bear to hear the truth you’ve spoken Twisted by knaves to make a trap for fools, Or watch the things you gave your life to, broken, And stoop and build’em up with worn-out tools: If you can make one heap of all your winnings And risk it on one turn of pitch-and-toss, And lose, and start again at your beginnings And never breathe a word about your loss; If you can force your heart and nerve and sinew To serve your turn long after they are gone, And so hold on when there is nothing in you Except the Will which says to them: «Hold on!» If you can talk with crowds and keep your virtue, Or walk with Kings – nor lose the common touch, If neither foes nor loving friends can hurt you, If all men count with you, but none too much; If you can fill the unforgiving minute With sixty seconds’ worth of distance run, Yours is the Earth and everything that’s in it, And – which is more – you’ll be a Man, my son!

Редьярд Киплинг * * * ЗАПОВЕДЬ Перевод М. ЛОЗИНСКОГО Владей собой среди толпы смятенной, Тебя клянущей за смятенье всех, Верь сам в себя, наперекор вселенной, И маловерным отпусти их грех; Пусть час не пробил, жди, не уставая, Пусть лгут лжецы, не снисходи до них; Умей прощать и не кажись, прощая, Великодушней и мудрей других. Умей мечтать, не став рабом мечтанья, И мыслить, мысли не обожествив; Равно встречай успех и поруганье, Не забывая, что их голос лжив; Останься тих, когда твое же слово Калечит плут, чтоб уловлять глупцов, Когда вся жизнь разрушена, и снова Ты должен все воссоздавать с основ. Умей поставить, в радостной надежде, На карту все, что накопил с трудом, Все проиграть и нищим стать, как прежде, И никогда не пожалеть о том; Умей принудить сердце, нервы, тело Тебе служить, когда в твоей груди Уже давно все пусто, все сгорело. И только Воля говорит: «Иди!» Останься прост, беседуя с царями, Останься честен, говоря с толпой; Будь прям и тверд с врагами и с друзьями, Пусть все, в свой час, считаются с тобой; Наполни смыслом каждое мгновенье, Часов и дней неумолимый бег, – Тогда весь мир ты примешь, как владенье, Тогда, мой сын, ты будешь Человек!

[edvardbuzinskij]

Переводчики во время ОНО, на счастье наше, были гениальны;
А потому чужая проза ,да и поэзия нас страстно за душу берут.
Таких почти что не осталось,да что им счас переводить….??
Ведь нет ни Лондона,и ни Ремарка,ни Бомарше,ни Киплинга …
и увы, Шекспира тоже больше нет….

[SB]

Переводчики во время ОНО, на счастье наше, были гениальны;
А потому чужая проза ,да и поэзия нас страстно за душу берут.
Таких почти что не осталось,да что им счас переводить….??
Ведь нет ни Лондона,и ни Ремарка,ни Бомарше,ни Киплинга …
и увы, Шекспира тоже больше нет….

Тут, по-моему, дело не только в таланте переводчиков. В самом русском языке есть какая-то магия, позволяющая переводить на него абсолютно все, ничего при этом не теряя. Взять, к примеру, Фауста Гете, которым я восхищаюсь, так и перевод же гениальный, я имею в виду перевод Холодковского, а не Пастернака. А возьмем обратный перевод. Я читал Пушкина на немецком. Читать невозможно. Кажется все есть — и ритм, и рифма, и передача содержания, одного нет — поэзии. А ведь немцы думают, что они знают Пушкина. Зато русские смело могут говорить, что они знают Гете. А как изумительно переведена на русский язык баллада Шиллера «Ивиковы Журавли» Заболоцким! Жаль, что я не могу этот шедевр привести здесь…

[edvardbuzinskij]

Фридрих Шиллер

Ивиковы журавли (пер. Н. Заболоцкого)
К Коринфу, где во время оно
Справляли праздник Посейдона,
На состязание певцов
Шёл кроткий Ивик, друг богов.
Владея даром песнопенья,
Оставив Регий вдалеке,
Он шёл, исполнен вдохновенья,
С дорожным посохом в руке.

Уже его пленяет взоры
Акрокоринф, венчая горы,
И в Посейдонов лес густой
Он входит с трепетной душой.
Здесь всюду сумрак молчаливый,
Лишь в небе стая журавлей
Вослед певцу на юг счастливый
Станицей тянется своей.

«О птицы, будьте мне друзьями!
Делил я путь далёкий с вами,
Был добрым знамением дан
Мне ваш летучий караван.
Теперь равны мы на чужбине, —
Явившись издали сюда,
Мы о приюте молим ныне,
Чтоб не постигла нас беда!»

И бодрым шагом вглубь дубравы
Спешит певец, достойный славы,
Но, притаившиеся тут,
Его убийцы стерегут.
Он борется, но два злодея
Разят его со всех сторон:
Искусно лирою владея,
Был неискусен в битве он.

К богам и к людям он взывает,
Но стон его не достигает
Ушей спасителя: в глуши
Не отыскать живой души.
«И так погибну я, сражённый,
И навсегда останусь нем,
Ничьей рукой не отомщённый
И не оплаканный никем!»

И пал он ниц, и пред кончиной
Услышал ропот журавлиный,
И громкий крик и трепет крыл
В далёком небе различил.
«Лишь вы меня, родные птицы,
В чужом не бросили краю!
Откройте ж людям, кто убийцы,
Услышьте жалобу мою!»

И труп был найден обнажённый,
И лик страдальца, искажённый
Печатью ужаса и мук,
Узнал в Коринфе старый друг.
«О, как безгласным и суровым
Тебя мне встретить тяжело!
Не я ли мнил венком сосновым
Венчать любимое чело?»

Молва про злое это дело
Мгновенно праздник облетела,
И поразились все сердца
Ужасной гибели певца.
И люди кинулись к пританам,
Немедля требуя от них
Над песнопевцем бездыханным
Казнить преступников самих.

Но где они? В толпе несметной
Кто след укажет незаметный?
Среди собравшихся людей
Где укрывается злодей?
И кто он, этот враг опасный, —
Завистник злой иль жадный тать?
Один лишь Гелиос прекрасный
Об этом может рассказать.

Быть может, наглыми шагами
Теперь идёт он меж рядами
И, невзирая на народ,
Преступных дел вкушает плод.
Быть может, на пороге храма
Он здесь упорно лжёт богам
Или с толпой людей упрямо
Спешит к театру, бросив храм.

Треща подпорами строенья,
Перед началом представленья
Скамья к скамье, над рядом ряд,
В театре эллины сидят.
Глухо шумящие, как волны,
От гула множества людей,
Вплоть до небес, движенья полны,
Изгибы тянутся скамей.

Кто здесь сочтёт мужей Фокиды,
Прибрежных жителей Авлиды,
Гостей из Спарты и Афин?
Они явились из долин,
Они спустились с гор окрестных,
Приплыли с дальних островов
И внемлют хору неизвестных,
Непостижимых голосов.

Вот перед ними тесным кругом
Из подземелья друг за другом,
Чтоб древний выполнить обряд,
Выходит теней длинный ряд.
Земные жёны так не ходят,
Не здесь родные их края;
Их очертания уводят
За грань земного бытия.

Их руки тощие трепещут,
Мрачно-багровым жаром плещут
Их факелы, и бледен вид
Их обескровленных ланит.
И, к привиденьям безобидны,
Вокруг чела их, средь кудрей
Клубятся змеи и ехидны
В свирепой алчности своей.

И гимн торжественно согласный
Звучит мелодией ужасной
И сети пагубных тенет
Вкруг злодеяния плетёт.
Смущая дух, волнуя разум,
Эринний слышится напев,
И в страхе зрители, и разом
Смолкают лиры, онемев.

«Хвала тому, кто, чист душою,
Вины не знает за собою!
Без опасений и забот
Дорогой жизни он идёт.
Но горе тем, кто злое дело
Творит украдкой тут и там!
Исчадья ночи, мчимся смело
Мы вслед за ними по пятам.

Куда б ни бросились убийцы, —
Быстрокрылатые, как птицы,
Мы их, когда настанет срок,
Петлёй аркана валим с ног.
Не слыша горестных молений,
Мы гоним грешников в Аид
И даже в тёмном царстве теней
Хватаем тех, кто не добит».

И так зловещим хороводом
Они поют перед народом,
И, чуя близость божества,
Народ вникает в их слова.
И тишина вокруг ложится,
И в этой мёртвой тишине
Смолкает теней вереница
И исчезает в глубине.

Ещё меж правдой и обманом
Блуждает мысль в сомненье странном,
Но сердце, ужасом полно,
Незримой властью смущено.
Ясна лишь сердцу человека,
Но скрытая при свете дня,
Клубок судьбы она от века
Плетёт, преступников казня.

И вдруг услышали все гости,
Как кто-то вскрикнул на помосте:
«Взгляни на небо, Тимофей,
Накликал Ивик журавлей!»
И небо вдруг покрылось мглою,
И над театром сквозь туман
Промчался низко над землёю
Пернатых грозный караван.

«Что? Ивик, он сказал?» И снова
Амфитеатр гудит сурово,
И, поднимаясь, весь народ
Из уст в уста передаёт:
«Наш бедный Ивик, брат невинный,
Кого убил презренный тать!
При виде стаи журавлиной
Что этот гость хотел сказать?»

И вдруг, как молния, средь гула
В сердцах догадка промелькнула,
И в ужасе народ твердит:
«Свершилось мщенье Эвменид!
Убийца кроткого поэта
Себя нам выдал самого!
К суду того, кто молвил это,
И с ним — приспешника его!»

И так всего одно лишь слово
Убийцу уличило злого,
И два злодея, смущены,
Не отрекались от вины.
И тут же, схваченные вместе
И усмирённые с трудом,
Добыча праведная мести, —
Они предстали пред судом.

Перевод — Н. Заболоцкого

[SB]

Спасибо, Эдвард! Приведу тогда и оригинал.

Friedrich von Schiller

Die Kraniche des Ibykus

Zum Kampf der Wagen und Gesänge,
Der auf Korinthus’ Landesenge
Der Griechen Stämme froh vereint,
Zog Ibykus, der Götterfreund.
Ihm schenkte des Gesanges Gabe,
Der Lieder süßen Mund Apoll,
So wandert’ er, an leichtem Stabe,
Aus Rhegium, des Gottes voll.

Schon winkt auf hohem Bergesrücken
Akrokorinth des Wandrers Blicken,
Und in Poseidons Fichtenhain
Tritt er mit frommem Schauder ein.
Nichts regt sich um ihn her, nur Schwärme
Von Kranichen begleiten ihn,
Die fernhin nach des Südens Wärme
In graulichtem Geschwader ziehn.

«Seid mir gegrüßt, befreundte Scharen!
Die mir zur See Begleiter waren,
Zum guten Zeichen nehm ich euch,
Mein Los, es ist dem euren gleich.
Von fernher kommen wir gezogen
Und flehen um ein wirtlich Dach.
Sei uns der Gastliche gewogen,
Der von dem Fremdling wehrt die Schmach!»

Und munter fördert er die Schritte
Und sieht sich in des Waldes Mitte,
Da sperren, auf gedrangem Steg,
Zwei Mörder plötzlich seinen Weg.
Zum Kampfe muß er sich bereiten,
Doch bald ermattet sinkt die Hand,
Sie hat der Leier zarte Saiten,
Doch nie des Bogens Kraft gespannt.

Er ruft die Menschen an, die Götter,
Sein Flehen dringt zu keinem Retter,
Wie weit er auch die Stimme schickt,
Nicht Lebendes wird hier erblickt.
«So muß ich hier verlassen sterben,
Auf fremdem Boden, unbeweint,
Durch böser Buben Hand verderben,
Wo auch kein Rächer mir erscheint!»

Und schwer getroffen sinkt er nieder,
Da rauscht der Kraniche Gefieder,
Er hört, schon kann er nichts mehr sehn,
Die nahen Stimmen furchtbar krähn.
«Von euch, ihr Kraniche dort oben,
Wenn keine andre Stimme spricht,
Sei meines Mordes Klag erhoben!»
Er ruft es, und sein Auge bricht.

Der nackte Leichnam wird gefunden,
Und bald, obgleich entstellt von Wunden,
Erkennt der Gastfreund in Korinth
Die Züge, die ihm teuer sind.
«Und muß ich dich so wiederfinden,
Und hoffte mit der Fichte Kranz
Des Sängers Schläfe zu umwinden,
Bestrahlt von seines Ruhmes Glanz!»

Und jammernd hören’s alle Gäste,
Versammelt bei Poseidons Feste,
Ganz Griechenland ergreift der Schmerz,
Verloren hat ihn jedes Herz.
Und stürmend drängt sich zum Prytanen
Das Volk, es fordert seine Wut,
Zu rächen des Erschlagnen Manen,
Zu sühnen mit des Mörders Blut.

Doch wo die Spur, die aus der Menge,
Der Völker flutendem Gedränge,
Gelocket von der Spiele Pracht,
Den schwarzen Täter kenntlich macht?
Sind’s Räuber, die ihn feig erschlagen?
Tat’s neidisch ein verborgner Feind?
Nur Helios vermag’s zu sagen,
Der alles Irdische bescheint.

Er geht vielleicht mit frechem Schritte
Jetzt eben durch der Griechen Mitte,
Und während ihn die Rache sucht,
Genießt er seines Frevels Frucht.
Auf ihres eignen Tempels Schwelle
Trotzt er vielleicht den Göttern, mengt
Sich dreist in jene Menschenwelle,
Die dort sich zum Theater drängt.

Denn Bank an Bank gedränget sitzen,
Es brechen fast der Bühne Stützen,
Herbeigeströmt von fern und nah,
Der Griechen Völker wartend da,
Dumpfbrausend wie des Meeres Wogen;
Von Menschen wimmelnd, wächst der Bau
In weiter stets geschweiftem Bogen
Hinauf bis in des Himmels Blau.

Wer zählt die Völker, nennt die Namen,
Die gastlich hier zusammenkamen?
Von Theseus’ Stadt, von Aulis’ Strand,
Von Phokis, vom Spartanerland,
Von Asiens entlegener Küste,
Von allen Inseln kamen sie
Und horchen von dem Schaugerüste
Des Chores grauser Melodie,

Der streng und ernst, nach alter Sitte,
Mit langsam abgemeßnem Schritte,
Hervortritt aus dem Hintergrund,
Umwandelnd des Theaters Rund.
So schreiten keine irdschen Weiber,
Die zeugete kein sterblich Haus!
Es steigt das Riesenmaß der Leiber
Hoch über menschliches hinaus.

Ein schwarzer Mantel schlägt die Lenden,
Sie schwingen in entfleischten Händen
Der Fackel düsterrote Glut,
In ihren Wangen fließt kein Blut.
Und wo die Haare lieblich flattern,
Um Menschenstirnen freundlich wehn,
Da sieht man Schlangen hier und Nattern
Die giftgeschwollenen Bäuche blähn.

Und schauerlich gedreht im Kreise
Beginnen sie des Hymnus Weise,
Der durch das Herz zerreißend dringt,
Die Bande um den Sünder schlingt.
Besinnungsraubend, herzbetörend
Schallt der Errinyen Gesang,
Er schallt, des Hörers Mark verzehrend,
Und duldet nicht der Leier Klang:

Wohl dem, der frei von Schuld und Fehle
Bewahrt die kindlich reine Seele!
Ihm dürfen wir nicht rächend nahn,
Er wandelt frei des Lebens Bahn.
Doch wehe, wehe, wer verstohlen
Des Mordes schwere Tat vollbracht,
Wir heften uns an seine Sohlen,
Das furchtbare Geschlecht der Nacht!

Und glaubt er fliehend zu entspringen,
Geflügelt sind wir da, die Schlingen
Ihm werfend um den flüchtgen Fuß,
Daß er zu Boden fallen muß.
So jagen wir ihn, ohn Ermatten,
Versöhnen kann uns keine Reu,
Ihn fort und fort bis zu den Schatten
Und geben ihn auch dort nicht frei.

So singend, tanzen sie den Reigen,
Und Stille wie des Todes Schweigen
Liegt überm ganzen Hause schwer,
Als ob die Gottheit nahe wär.
Und feierlich, nach alter Sitte
Umwandelnd des Theaters Rund
Mit langsam abgemeßnem Schritte,
Verschwinden sie im Hintergrund.

Und zwischen Trug und Wahrheit schwebet
Noch zweifelnd jede Brust und bebet
Und huldigt der furchtbarn Macht,
Die richtend im Verborgnen wacht,
Die unerforschlich, unergründet
Des Schicksals dunklen Knäuel flicht,
Dem tiefen Herzen sich verkündet,
Doch fliehet vor dem Sonnenlicht.

Da hört man auf den höchsten Stufen
Auf einmal eine Stimme rufen:
«Sieh da! Sieh da, Timotheus,
Die Kraniche des Ibykus!» —
Und finster plötzlich wird der Himmel,
Und über dem Theater hin
Sieht man in schwärzlichtem Gewimmel
Ein Kranichheer vorüberziehn.

«Des Ibykus!» — Der teure Name
Rührt jede Brust mit neuem Grame,
Und, wie im Meere Well auf Well,
So läuft’s von Mund zu Munde schnell:
«Des Ibykus, den wir beweinen,
Den eine Mörderhand erschlug!
Was ist’s mit dem? Was kann er meinen?
Was ist’s mit diesem Kranichzug?» —

Und lauter immer wird die Frage,
Und ahnend fliegt’s mit Blitzesschlage
Durch alle Herzen. «Gebet acht!
Das ist der Eumeniden Macht!
Der fromme Dichter wird gerochen,
Der Mörder bietet selbst sich dar!
Ergreift ihn, der das Wort gesprochen,
Und ihn, an den’s gerichtet war.»

Doch dem war kaum das Wort entfahren,
Möcht er’s im Busen gern bewahren;
Umsonst, der schreckenbleiche Mund
Macht schnell die Schuldbewußten kund.
Man reißt und schleppt sie vor den Richter,
Die Szene wird zum Tribunal,
Und es gestehn die Bösewichter,
Getroffen von der Rache Strahl.

[saves]

<<Перевод>>

Ну, не скажите, Эдвард…
Или Эдуард?!

Вот уже первая закавыка!

Да и переводы того же Диккенса трудно назвать образцовыми.

Как нуждаются в адекватном прочтении и культовые авторы недавнего прошлого: Хемингуэй, скажем — который сам впервые сформулировал классическую дилемму «Быть или не Быть» на языке общества потребления, поставив «Иметь и не Иметь» в заглавие своей, на мой взгляд, лучшей вещи…

Или Сэлинджер. Да и «самый лучший» американский роман с Геком Финном «в главной роли» так и не получил надлежащего воплощения — каковым трудно считать пересказ для среднего школьного возраста.

Увы, известные глобальные тенденции к созданию единого торгового пространства — в частности, подмены Авторского права вполне коммерческим «Копирайтом» — как и единого Пиджин-жаргона ведут к утрате самого базиса — читательского запроса на полноценный перевод. Смешно сказать, но по новым критериям даже отцы-основатели, Шекспир и Пушкин, становятся ворюгами их ворюг!
Неспроста некий ПОЛИГРАФ (Полиграфыч) способен был чуять нутром!

А что касается стихо-творчества, то даже строжайшая «совецкая» цензура оказалась способной на невероятный кульбит — признать «тихого американца» Р. Фроста вполне блаженным «другом всех друзей»… Как раз из тех самых тихих, ставший питательной средой американского Ястребизма, которым Фрост и был избран своей эмблемой! Не одни же нефтяные миллиардеры и короли Уолл-стрит…
Тем не менее — был и остаётся…

И есть за что — последующая американская культура всех уровней буквально пронизана цитатами и образами его поэзии. Так и название известного фильма, поставленное в заголовок темы — очередной переводческий ляп! «Поэзия это то, ЧТО ТЕРЯЕТСЯ В ПЕРЕВОДЕ». Вроде бы разница невелика! Типа — ряд «кривое чадо — младенец-одноглаз — дитя без глазу» вполне синонимичен, но только в последнем случае сохраняется отсылка к «семи нерасторопным нянькам»!

Возможно, именно так теряется для ино-зрителя ассоциативный про-пушкинский ряд, связанный с названием фильма «Звезда пленительного счастья»?!

Как видим, пахать и пахать! — прав был Вениамин Борисович!
А что если хлебо-булку учнут выращивать в типо-лабораториях?!

Опять же проблема!

[SB]

Александр Пушкин * * * МОЦАРТ И САЛЬЕРИ Монолог Сальери
Все говорят: нет правды на земле. Но правды нет — и выше. Для меня Так это ясно, как простая гамма. Родился я с любовию к искусству; Ребенком будучи, когда высоко Звучал орган в старинной церкви нашей, Я слушал и заслушивался — слезы Невольные и сладкие текли. Отверг я рано праздные забавы; Науки, чуждые музыке, были Постылы мне; упрямо и надменно От них отрекся я и предался Одной музыке. Труден первый шаг И скучен первый путь. Преодолел Я ранние невзгоды. Ремесло Поставил я подножием искусству; Я сделался ремесленник: перстам Придал послушную, сухую беглость И верность уху. Звуки умертвив, Музыку я разъял, как труп. Поверил Я алгеброй гармонию. Тогда Уже дерзнул, в науке искушенный, Предаться неге творческой мечты. Я стал творить; но в тишине, но в тайне, Не смея помышлять еще о славе. Нередко, просидев в безмолвной келье Два, три дня, позабыв и сон и пищу, Вкусив восторг и слезы вдохновенья, Я жег мой труд и холодно смотрел, Как мысль моя и звуки, мной рожденны, Пылая, с легким дымом исчезали. Что говорю? Когда великий Глюк Явился и открыл нам новы тайны	(Глубокие, пленительные тайны), Не бросил ли я всё, что прежде знал, Что так любил, чему так жарко верил, И не пошел ли бодро вслед за ним Безропотно, как тот, кто заблуждался И встречным послан в сторону иную? Усильным, напряженным постоянством Я наконец в искусстве безграничном Достигнул степени высокой. Слава Мне улыбнулась; я в сердцах людей Нашел созвучия своим созданьям. Я счастлив был: я наслаждался мирно Своим трудом, успехом, славой; также Трудами и успехами друзей, Товарищей моих в искусстве дивном. Нет! никогда я зависти не знал, О, никогда! — ниже, когда Пиччини Пленить умел слух диких парижан, Ниже, когда услышал в первый раз Я Ифигении начальны звуки. Кто скажет, чтоб Сальери гордый был Когда-нибудь завистником презренным, Змеей, людьми растоптанною, вживе Песок и пыль грызущею бессильно? Никто!… А ныне — сам скажу — я ныне Завистник. Я завидую; глубоко, Мучительно завидую. — О небо! Где ж правота, когда священный дар, Когда бессмертный гений — не в награду Любви горящей, самоотверженья. Трудов, усердия, молений послан — А озаряет голову безумца, Гуляки праздного?… О Моцарт, Моцарт!

[SB]

Семен Беренштейн * * * AVE MARIA Ave Maria, Ave Maria! Sancta stella radians in via! Anima, anima, anima plena Tua pro luce, luce divina, Gratias ago tibi! Ave Maria, spei lucerna! Corde solo, corde fideli Gratias, gratias, gratias ago Tibi, radiosa, tibi, serena! Ave Maria, ave!

[SB]

Adam Mickiewicz * * * PAN TADEUSZ Inwokacja Litwo! Ojczyzno moja! ty jesteś jak zdrowie. Ile cię trzeba cenić, ten tylko się dowie, Kto cię stracił. Dziś piękność twą w całej ozdobie Widzę i opisuję, bo tęsknię po tobie. Panno Święta, co jasnej bronisz Częstochowy I w Ostrej świecisz Bramie! Ty, co gród zamkowy Nowogródzki ochraniasz z jego wiernym ludem! Jak mnie dziecko do zdrowia powróciłaś cudem (Gdy od płaczącej matki pod Twoją opiekę Ofiarowany, martwą podniosłem powiekę I zaraz mogłem pieszo do Twych świątyń progu Iść za wrócone życie podziękować Bogu), Tak nas powrócisz cudem na Ojczyzny łono. Tymczasem przenoś moję duszę utęsknioną Do tych pagórków leśnych, do tych łąk zielonych, Szeroko nad błękitnym Niemnem rozciągnionych; Do tych pól malowanych zbożem rozmaitem, Wyzłacanych pszenicą, posrebrzanych żytem; Gdzie bursztynowy świerzop, gryka jak śnieg biała, Gdzie panieńskim rumieńcem dzięcielina pała, A wszystko przepasane, jakby wstęgą, miedzą Zieloną, na niej z rzadka ciche grusze siedzą.

[Автор]

Сообщения